Основатель лейтенантской прозы

Есть такие писатели - авторы одной книги. Вот Сервантес известен только своим "Дон Кихотом", а другие его вещи остались в тени. Сент-Экзюпери - у всех на слуху из его текстов один только "Маленький принц". У Гашека популярен только "Бравый солдат Швейк". И так далее.

Виктор Некрасов тоже написал лишь одну знаменитую книгу - повесть "В окопах Сталинграда", а прожил, между тем, серьёзную жизнь - 76 лет. Последние тринадцать лет - в эмиграции, в Париже. Родился он 17 июня 1911 года в Киеве, умер во Франции 3 сентября 1987 года от рака.

Виктор Платонович был разносторонним человеком: архитектор по образованию, он до войны служил актёром, театральным художником. Война застала его на гастролях с "одним левым театром" вдали от Киева. В августе - мобилизация. Служил полковым инженером, заместителем командира сапёрного батальона. Был дважды ранен. В госпитале, по одной из легенд, уже в конце войны ему велели разрабатывать руку - писать письма. Вместо писем он сочинил повесть, во многом основанную на личном военном опыте.

В 1946 году "В окопах Сталинграда" напечатал журнал "Знамя". Твардовский и несколько других мэтров высоко оценили повесть Некрасова, однако руководство союза писателей провело аж два совещания с целью разгрома произведения. Повесть внесли в списки на Сталинскую премию, затем вычеркнули: текст не отвечал жёстким идеологическим требованиям, казался слишком приземлённым. Однако Сталин лично, без объяснения причин, восстановил Виктора Платоновича в премиальных списках, и пока вождь был жив прозаика не трогали. После смерти Сталина Некрасова всё чаще прессовали, критиковали его новые рассказы и повести, а очерки "По обе стороны океана" с подачи Хрущёва вообще обругали и обсмеяли. Кончилось это его отъездом за рубеж в 1974 году. Тогда сложилась такая мода - выдавили Солженицына, Владимова, Довлатова, Гладилина, Бродского...

В числе наград Некрасова - Сталинская премия второй степени, орден Красной звезды, медали "За отвагу", "За оборону Сталинграда", орден Почётного легиона.

Повесть "В окопах Сталинграда" открыла новое направление в советской литературе, так называемую прозу лейтенантов: "Батальоны просят огня" и "Горячий снег" Юрия Бондарева, "Дожить до рассвета" Василя Быкова, "Танки идут ромбом" Анатолия Ананьева...

В окопах Сталинграда

За всю свою жизнь не припомню я такой осени. Прошёл сентябрь - ясно-голубой, по-майскому тёплый, с обворожительными утрами и задумчивыми фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе, курлыча, пролетают запоздалые журавли. Левый берег из зелёного становится жёлтым, затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов артиллерии, затянутый предрассветным прозрачным туманом, беззаботно спокойный и широкий, с еле-еле прорисовывающимися полосками дальних лесов, он нежен, как акварель.

Медленно и неохотно рассеивается туман. Некоторое время держится ещё застывшей молочной пеленой над самой рекой, потом исчезает, растворившись в прозрачном утреннем воздухе.

И задолго до первых лучей солнца ударяет первая дальнобойка. Переливисто раскатывается эхо над непроснувшейся Волгой. Затем вторая, третья, четвёртая, и, наконец, всё сливается в сплошном, торжественном гуле утренней канонады.

Так начинается день. А с ним...

Ровно в семь, бесконечно высоко, сразу глазом и не заметишь, появляется "рама". Поблескивая на виражах в утренних косых лучах стёклами кабины, долго, старательно кружит она над нами. Назойливо урчит своим особым, прерывистым по звуку мотором и медленно, точно фантастическая двухвостая рыба, уплывает к себе на запад.

Это вступление.

За ним - "певуны". "Певуны", или "музыканты" - по-нашему, "штукас" - по-немецки, красноносые, лапчатые, точно готовящиеся схватить что-то птицы. Бочком как-то, косой цепочкой плывут они в золотистом осеннем небе среди ватных разрывов зенитных снарядов.

Едва протерев глаза, покашливая от утренней папиросы, вылезаем мы из своих землянок и, сощурившись, следим за первой десяткой. Она определит весь день. По ней мы узнаем, какой у немцев по расписанию квадрат, где сегодня земля будет дрожать как студень, где солнца не будет видно из-за дыма и пыли, на каком участке всю ночь будут хоронить убитых, ремонтировать повреждённые пулемёты и пушки, копать новые щели и землянки взамен исчезнувших, стёртых с лица земли.

Когда цепочка проплывает над нашей головой, мы облегчённо вздыхаем, скидываем рубашки и поливаем друг другу воду на руки из котелков.

Когда же передний, не долетев ещё до нас, начинает сваливаться на правое крыло, мы забиваемся в щели, ругаемся, смотрим на часы - господи боже мой, до вечера ещё целых четырнадцать часов! - и, скосив глаза, считаем свистящие над головой бомбы. Мы уже знаем, что каждый из "певунов" тащит у себя под брюхом от одиннадцати до восемнадцати штук, что сбросят их не все сразу, сделают ещё два или три захода, психологически распределяя дозы, и что в последнем заходе особенно устрашающе загудят сирены, а бомбы сбросит только один, а может даже и не сбросит, а только кулаком помашет.

И так будет длиться целый день, пока солнце не скроется за Мамаевым курганом. Или нас, или соседей. Если не соседей, так нас. Если не бомбят, так лезут в атаку. Если не лезут в атаку - бомбят.

Время от времени прилетают тяжёлые "юнкерсы" и "хейнкели". Их отличают по крыльям и моторам. У "хейнкелей" крылья закругляющиеся, у "юнкерсов" - обрубленные и моторы с фюзеляжем в одну линию, как гребешок.

Плывут высоко, углом вперёд, и бомбы свои, светлые и тяжёлые, роняют лениво, вразнобой, не снисходя до пикировки. Поэтому мы их не любим - эти тяжёлые "юнкерсы": никогда не знаешь, куда уронят бомбы. И залетают всегда со стороны солнца, чтоб глаза слепить.

Целый день звенят в воздухе "мессеры", парочками рыская над берегом. Стреляют из пушек. Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие бомбочки, по две из-под каждого крыла, или длинные, похожие на сигару, ящики с трещотками, противопехотными гранатами. Гранаты рассыпаются, а футляр долго ещё кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нём бельё - две половинки, совсем как корыто.

По утрам, с первыми лучами солнца, неистово гудя, проносятся над головами наши "илюши" - штурмовики, и почти сейчас же возвращаются, продырявленные, бесхвостые, чуть не задевая нас колесами. Возвращается половина, а то и меньше. "Мессеры" долго ещё кружатся над Волгой, а где-то далеко, за Ахтубой, чернеет печальный чёрный гриб горящего самолета.

Задравши до боли в позвоночнике головы, мы следим за воздушными боями. Я никак не могу угадать, где наши и где немцы - маленькие чёрненькие самолёты вертятся как сумасшедшие высоко в поднебесье - иди разбери. Один Валега никогда не ошибается, глаз у него острый, охотничий - на любой высоте "миг" от "мессера" отличит.

А дни стоят один другого лучше, голубые, безоблачные, самые что ни на есть лётные. Хоть бы туча появилась, хоть бы дождь какой-нибудь пошёл. Мы ненавидим эти солнечные, ясные дни, этот застывший в своей голубизне воздух. Мы мечтаем о слякоти, тучах, дожде, об осеннем хмуром небе. Но за весь сентябрь и октябрь мы только один раз видали тучу. О ней много говорили, подняв кверху обслюнённый палец, гадали, куда она пойдёт, но она, проклятая, прошла стороной, и следующий день по-прежнему был ясный, солнечный, жужжащий самолётами.

Один только раз, в начале октября, немцы дали нам отдых - два дня: материальную часть, должно быть, чистили. Кроме "мессеров" самолётов не было. В эти два дня купали в корытах бойцов и меняли бельё. Потом опять началось.

Немцы рвутся к Волге. Пьяные, осатанелые, в пилотках набекрень, с засученными рукавами. Говорят, перед нами эсэсовцы - не то "Викинг", не то "Мёртвая голова", не то что-то ещё более страшное. Кричат как оглашенные, поливают нас дождем из автоматов, откатываются, опять лезут.

Дважды они чуть не выгоняют нас из "Метиза", но танки их путаются в железном хламе, разбросанном вокруг завода, и это нас спасает.

Так длится... кто его знает сколько... пять, шесть, семь, а может быть и восемь дней.
И вдруг - стоп. Тишина. Перекинулись правее - на "Красный Октябрь". Долбят его с воздуха и с земли. А мы смотрим, высунув головы из щелей. Только щепки летят. А щепки - это десятитонные железные балки, фермы, станки, машины, котлы. Третий день не проходит оранжево-золотистое облако пыли над заводом. Когда дует северный ветер, всё это облако наваливается на нас, и тогда мы выгоняем всех бойцов из землянок, так как немецкой передовой не видно, а они, сукины сыны, могут ударить под шумок.

Но в общем спокойно, только миномёты работают, да наша артиллерия с того берега. И мы сидим у своих землянок, курим, ругаем немцев, войну, авиацию и тех, кто её придумал. "Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель - интересно, что бы запели". Потом гадаем, когда же свалится последняя труба на "Красном Октябре". Позавчера их было шесть, вчера три, сегодня осталась одна - продырявленная, с отбитой верхушкой. Стоит себе и не падает назло всем...

Так проходит сентябрь.

Идёт октябрь.

снегтуманрукиотдыхОТ и ДОТОптицыкнигимоданочьархитекторчасыосновательНемцыжизньвоздухсолнцетишинавещиновое